МЕРТВЫЕ ДУШИ
Том 1
ГЛАВА 1
В ворота гостиницы губернского города NN въехала бричка, в которой сидит господин «не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод». Этот господин - Павел Иванович Чичиков. В гостинице он съедает обильный обед. Автор описывает провинциальный город: «Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов.
Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»... Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата».
Чичиков наносит визиты городским чиновникам - губернатору, ви-це-губернатору, председателю палаты* прокурору, полицмейстеру, а также инспектору врачебной управы, городскому архитектору. Чичиков везде и со всеми при помощи лести выстраивает прекрасные отношения, входит в доверие к каждому из тех, кого посетил. Каждый из чиновников приглашает Павла Ивановича к себе в гости, хотя о нем мало что знают.
Чичиков побывал на балу у губернатора, где «во всем как-то умел най-титься и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, - он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре - и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он Црок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует». На балу он познакомился с помещиками Маниловым и Собакевичем, которых также сумел расположить к себе. Чичиков узнает, в каком состоянии находятся их имения и сколько у них крестьян. Манилов и Собакевич приглашают Чичикова к себе в усадьбу. Находясь в гостях у полицмейстера, Чичиков знакомится с помещиком Ноздревым, «человеком лет тридцати, разбитным малым».
ГЛАВА 2
У Чичикова два слуги - кучер Селифан и лакей Петрушка. Последний читает много и все подряд, при этом его занимает не прочитанное, а складывание букв в слова. Кроме того, Петрушка имеет «особенный запах», поскольку очень редко ходит в баню.
Чичиков отправляется в имение Манилова. Долго не может найти его усадьбу. «Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, какие только вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: «Храм уединенного размышления»; пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков. У подошвы этого возвышения, и частию по самому скату^чтемнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы...» Манилов рад приезду гостя. Автор описывает помещика и его хозяйство: «Он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: “Какой приятный и добрый человек!” В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: “Черт знает что такое!” - и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета... Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою... Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян... Все эти прожекты так и оканчивались только одними словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года. В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма недешево; но на два кресла ее недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею... Ввечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги».
Жена Манилова очень подходит ему по характеру. В доме нет порядка, поскольку ни за чем она не следит. Она хорошо воспитанна, воспитание получила в пансионе, «а в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для составления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов».
Манилов и Чичиков проявляют по отношению друг к другу раздутую любезность, которая доводит их до того, что они оба одновременно протискиваются в одни двери. Маниловы приглашают Чичикова на обед, на котором присутствуют оба сына Манилова: Фемистоклюс и Алкид. У первого течет из носа, он кусает своего брата за ухо. Алкид, глотая слезы, весь вымазавшись жиром, поедает баранью ногу.
По завершении обеда Манилов и Чичиков отправляются в кабинет хозяина, где ведут деловой разговор. Чичиков просит у Манилова ревизские сказки - подробный реестр крестьян, умерших после последней переписи. Он хочет купить мертвые души. Манилов поражен. Чичиков убеждает его, что все произойдет в соответствии с законом, что налог будет уплачен. Манилов окончательно успокаивается и отдает мертвые души бесплатно, полагая, что оказал Чичикову огромную услугу. Чичиков уезжает, а Манилов предается мечтаниям, в которых доходит до того, что за их крепкую дружбу с Чичиковым царь пожалует обоим по генеральскому чину.
ГЛАВА 3
Чичиков отравляется в усадьбу Собакевича, но попадает под сильный дождь, сбивается с дороги. Его бричка переворачивается и падает в грязь. Поблизости находится имение помещицы Настасьи Петровны Коробочки, куда и приходит Чичиков. Он проходит в комнату, которая «была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате... невмочь было ничего более заметить... Минуту спустя вошла хозяйка, женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов...»
Коробочка оставляет Чичикова ночевать в своем доме. Утром Чичиков заводит с ней разговор о продаже мертвых душ. Коробочка никак не может понять, для чего ему они, предлагает купить у нее мед или пеньку. Она постоянно боится продешевить. Чичикову удается убедить ее согласиться на сделку только после того, как он сообщает о себе неправду - будто он ведет казенные подряды, обещает в будущем купить у нее и мед, и пеньку. Коробочка верит сказанному. Долго ведутся торги, после которых сделка все-таки состоялась. Бумаги Чичиков держит в шкатулке, состоящей из многих отделений и имеющей потайной ящик для денег.
ГЛАВА 4
Чичиков останавливается в трактире, к которому вскоре подъезжает бричка Ноздрева. Ноздрев - «среднего роста, очень недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с белыми, как снег, зубами и черными, как смоль, бакенбардами. Свеж он был, как кровь с молоком; здоровье, казалось, так и прыскало с лица его». Он с весьма довольным видом сообщил, что проигрался, причем проиграл не только свои деньги,
I но и деньги своего зятя Мижуева, который присутствует тут же. Ноздрев приглашает Чичикова к себе, обещает вкусное угощение. Сам же пьет в трактире за счет своего зятя. Автор характеризует Ноздрев^ как «разбитного малого», из той породы людей, которые «еще в детстве и в школе слывут за хороших товарищей и при всем том бывают весЫа больно поколачиваемы... Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе «ты». Дружбу заведут, кажется, навек: но всегда почти так случается, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный. Ноздрев в тридцать пять лет был таков же совершенно, каким был в осьмнадцать и двадцать: охотник погулять. Женитьба его ничуть не переменила, тем более что жена скоро отправилась на тот свет, оставивши двух ребятишек, которые решительно ему были не нужны... Дома он больше дня никак не мог усидеть. Чуткий нос его слышал за несколько десятков верст, где была ярмарка со всякими съездами и балами; он уж в одно мгновенье ока был там, спорил и заводил сумятицу за зеленым столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам... Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какая-нибудь история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или принуждены бывают вытолкать свои же приятели... И наврет совершенно без всякой нужды: вдруг расскажет, что у него была лошадь какой-нибудь голубой или розовой шерсти, и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят, произнесши: «Ну, брат, ты, кажется, уже начал пули лить»».
Ноздрев относится к тем людям, которые имеют «страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины». Его любимым занятием было обменивать вещи и проигрывать деньги и имущество. Прибыв в имение Ноздрева, Чичиков видит неказистого жеребца, о котором Ноздрев говорит, что заплатил за него десять тысяч. Он показывает псарню, где содержатся сомнительной породы собаки. Ноздрев - мастер приврать. Он рассказывает о том, что в его пруду водится рыба необыкновенных размеров, что на его турецких кинжалах стоит клеймо знаменитого мастера. Обед, на который пригласил этот помещик Чичикова, плох.
Чичиков приступает к деловым переговорам, при этом говорит, что мертвые души нужны ему для выгодной женитьбы, для того, чтобы родители невесты поверили в то, что он состоятельный человек. Ноздрев собирается подарить мертвые души и еще в придачу пытается продать жеребца, кобылу, шарманку и проч. Чичиков наотрез отказывается. Ноздрев предлагает ему сыграть в карты, от чего Чичиков также отказывается. За этот отказ Ноздрев приказывает накормить лошадь Чичикова не овсом, а сеном, на что гость обижается. Ноздрев же не чувствует себя неловко, и утором как ни в чем ни бывало предлагает Чичикову сыграть в шашки. Тот опрометчиво соглашается. Помещик начинает жульничать. Чичиков обвиняет его в этом, Ноздрев лезет драться, зовет слуг и велит избивать гостя. Неожиданно появляется капитан-исправник, который арестовывает Ноздрева за то, что тот в пьяном виде нанес оскорбление помещику Максимову. Ноздрев отказывается от всего, говорит, что не знает никакого Максимова. Чичиков быстро удаляется.
ГЛАВА 5
По вине Селифана бричка Чичикова сталкивается с другой бричкой, в которой едут две дамы - пожилая и шестнадцатилетняя очень красивая девушка. Собравшиеся из деревни мужики разнимают лошадей. Чичиков потрясен красотой молодой девушки, и после того, как брички разъехались, долго думает о ней. Путешественник подъезжает к деревне Михаила Семеновича Собакевича. «Деревянный дом с мезонином, красной крышей и темными или, лучше, дикими стенами, - дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин - удобства и, как видно, вследствие того заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился архитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колонны, как было назначено, а только три. Двор окружен был крепкою и непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тоже срублены были на диво: не было кирпичных стен, резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плотно и как следует. Даже колодец был обделан в такой крёпкий дуб, какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, все, на что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке».
Сам хозяин кажется Чичикову похожим на медведя. «Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке...»
Собакевич имел манеру обо всем высказываться прямолинейно. О губернаторе он говорит, что тот «первый разбойник в мире», а полицмейстер - «мошенник». За обедом Собакевич ест очень много. Рассказывает гостю о своем соседе Плюшкине, очень скупом человеке, владеющем восемьюстами крестьянами.
Чичиков говорит, что хочет купить мертвые души, чему Собакевич не удивляется, а сразу же начинает торги. Обещает продать по 100 рулей каждую мертвую душу, при этом говорит, что умершие были настоящими мастерами. Торгуются долго. В конечном итоге сходятся на трех рублях за штуку, составляют при этом документ, поскольку каждый опасается нечестности со стороны другого. Собакевич предлагает купить подешевле мертвые души женского пола, но Чичиков отказывается, хо^я впоследствии оказывается, что помещик все-таки вписал в купчую одну женщину. Чичиков уезжает. По пути спрашивает мужика, как проехать ^Плюшкину. Заканчивается глава лирическим отступлением о русском язы\е. «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света... Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а все сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, - одной чертой обрисован ты с ног до головы! Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров нога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».
ГЛАВА 6
Начинается глава лирическим отступлением о путешествиях. «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишко, село ли, слободка, - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье ка-кой-нибудь заметной особенности, - все останавливало меня и поражало... Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!»
Чичиков направляется в имение Плюшкина, долго не может найти хозяйский дом. Наконец находит «странный замок», который выглядит «дряхлым инвалидом». «Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги». Чичиков встречает человека неопределенного пола (не может понять, «мужик это или баба»). Он решает, что это ключница, но затем выясняется, что это и есть богатый помещик Степан Плюшкин. Автор рассказывает о том, как дошел Плюшкин до такой жизни. В прошлом он был бережливым помещиком, у него были жена, которая славилась хлебосольством, и трое детей. Но после смерти жены «Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее». Свою дочь он проклял, так как та сбежала и обвенчалась с офицером кавалерийского полка. Младшая дочь умерла, а сын, вместо того чтобы учиться, определился в военные. С каждым годом Плюшкин становился все скупее. Очень скоро купцы перестали брать у него товар, поскольку не могли сторговаться с помещиком. Все его добро - сено, пшеница, мука, холсты - все сгнивало. Плюшкин же все копил, при этом подбирал и чужие, совершенно не нужные ему вещи. Скупость его не знала границ: для всей дворни Плюшкина - одни сапоги, он несколько месяцев хранит сухарь, точно знает, сколько наливки у него в графине, так как делает^тметки. Когда Чичиков говорит ему о том, за чем приехал, Плюшкин очень радуется. Предлагает гостю купить не только мертвые души, но и беглых крестьян. Торгуется. Полученные деньги прячет в ящик. Ясно, что этими деньгами, как и другими, он никогда не воспользуется. Чичиков уезжает, к великой радости хозяина отказавшись от угощения. Возвращается в гостиницу.
ГЛАВА 7
Повествование начинается лирическим отступлением о двух типах писателей. «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы... Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую ^ину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувщего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ... Без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество».
После всех оформленных купчих Чичиков становится владельцем четырехсот мертвых душ. Он размышляет о том, кем были эти люди при жизни. Выйдя из гостиницы на улицу, Чичиков встречает Манилова. Они вместе отправляются совершать купчую. В канцелярии Чичиков дает взятку чиновнику Ивану Антоновичу Кувшинное Рыло для ускорения процесса. Однако дача взятки происходит незаметно - чиновник накрывает ассигнацию книгой, и та словно исчезает. У начальника сидит Собакевич. Чичиков договаривается о том, чтобы купчая совершилась в течение дня, поскольку ему якобы необходимо срочно уехать. Он передает председателю письмо Плюшкина, в котором тот просит его быть поверенным в его деле, на что председатель с радостью соглашается.
Документы оформляются в присутствии свидетелей, Чичиков платит в казну только половину пошлины, другую же половину «отнесли каким-то непонятным образом на счет другого просителя». После удачно совершенной сделки все отправляются на обед к полицмейстеру, в течение которого Собакевич один съедает огромного осетра. Подвыпившие гости просят Чичикова остаться, решают женить его. Чичиков сообщает собравшимся, что покупает крестьян на вывод в Херсонскую губернию, где уже приобрел имение. Он сам верит в то, что говорит. Петрушка и Се-лифан после того, как отправили пьяного хозяина в гостиницу, отправляются гулять в трактир.
ГЛАВА 8
Жители города обсуждают купленное Чичиковым. Каждый старается предложить ему помощь в доставке крестьян на место. В числе предложенного - конвой, капитан-исправник для усмирения возможного бунта, просвещение крепостных. Следует описание городских жителей: «они все были народ добрый, живя между собою в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия и короткости: «Любезный друг Илья Ильич», «Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!»... К почтмейстеру, которого звали Иван Андреевич, всегда прибавляли: «Шпрехен задейч, Иван Андрейч?» - словом, все было очень семейственно. Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда не-простывшею новостию... Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки... он был остряк, цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь. Прочие тоже были более или менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости», кто даже и совсем ничего не читал... Насчет благовидности уже известно, все они были люди надежные чахоточного между ними никого не было. Все были такого рода, которым жены в нежных разговорах, происходящих в уединении, давали названия: кубышки, толстунчика, пузантика, чернушки, кики, жужу и проч. Но во обще они были народ добрый, полны гостеприимства, и человек, вкусив ший с ними хлеба ли или просидевший вечер за вистом, уже становился чем-то близким...»
Городские дамы были «что называют презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим... Одевались они с большим вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода, сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах... В нравах дамы города N. были строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости... Еще нужно сказать, что дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я высморкалась», «я вспотела», «я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос», «я обошлась посредством платка». Ни в каком случае нельзя было сказать: «этот стакан или эта тарелка воняет». И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет себя» или что-нибудь вроде этого. Чтоб еще более Облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче упомянутых».
Все дамы города в восторге от Чичикова, одна из них даже прислала ему любовное письмо. Чичикова приглашают на бал к губернатору. Перед балом он долго крутится перед зеркалом. На балу он - в центре внимания, пытается понять, кто же автор письма. Губернаторша знакомит Чичикова со своей дочерью - той самой девушкой, которую он видел в бричке. Он почти влюбляется в нее, но она скучает в его обществе. Другие дамы возмущены тем, что все внимание Чичикова достается дочери губернатора. Неожиданно появляется Ноздрев, который рассказывает губернатору о том, как Чичиков предлагал купить у него мертвые души. Новость быстро разносится, при этом дамы передают ее так, будто не верят в это, поскольку всем известна репутация Ноздрева. В город ночью приезжает Коробочка, которую интересуют цены на мертвые души, - она боится, что продешевила.
ГЛАВА 9
Глава описывает визит «приятной дамы» к «даме приятной во всех отношениях». Ее визит приходится на час раньше принятого в городе времени для визитов - так уж торопится она рассказать уелышанную новость. Дама рассказывает подруге о том, что Чичиков - переодетый разбойник, что требовал от Коробочки продать ему мертвых крестьян. Дамы решают, что мертвые души - только предлог, на самом деле Чичиков собирается увезти дочку губернатора. Они обсуждают поведение девушки, ее саму, признают ее непривлекательной, манерной. Появляется муж хозяйки дома - прокурор, которому дамы сообщают новости, чем сбивают его с толку.
Мужчины города обсуждают покупку Чичикова, женщины - похищение дочери губернатора. История пополняется подробностями, решают, что у Чичикова есть соучастник, и этот соучастник, вероятно, Ноздрев. Чичикову приписывают организацию бунта крестьян в Боровках, Зади-райлово-тож, во время которого был убит заседатель Дробяжкин. Ко всему прочему, губернатор получает известие о том, что сбежал разбойник и в губернии появился фальшивомонетчик. Возникает подозрение, что одно из этих лиц - Чичиков. Общественность никакие может решить, что же им делать.
ГЛАВА 10
Чиновники до такой степени обеспокоены сложившейся ситуацией, что многие даже от горя худеют. Собирают у полицмейстера заседание. Полицмейстер решает, что Чичиков - переодетый капитан Копейкин, инвалид без руки и ноги, герой войны 1812 года. Копейкин после возвращения с фронта не получил от отца ничего. Он едет в Петербург искать правды у государя. Но царя нет в столице. Копейкин идет к вельможе, начальнику комиссии, аудиенции у которого долго ждет в приемной. Генерал обещает помощь, предлагает зайти на днях. Но в следующий раз говорит, что ничего не может сделать без специального разрешения царя. У капитана Копейкина заканчиваются деньги, а швейцар его больше не пускает к генералу. Он терпит множество лишений, прорывается в итоге на прием к генералу, говорит, что ждать больше не может. Генерал весьма грубо выпроваживает его, отправляет из Петербурга за казенный счет. Спустя некоторое время в рязанских лесах появляется шайка разбойников под предводительством Копейкина.
Другие чиновники все же решают, что Чичиков - не Копейкин, поскольку у него целы и руки и ноги. Высказывается предположение, что Чичиков - переодетый Наполеон. Все решают, что необходимо допросить Ноздрева, несмотря на то что он известный лгун. Ноздрев рассказывает, что продал Чичикову мертвых душ на несколько тысяч и что уже в то время, когда он учился с Чичиковым в школе, тот уже был фальшивомонетчиком и шпионом, что он собирался похитить дочь губернатора и Ноздрев сам помогал ему. Ноздрев понимает, что в своих россказнях зашел слишком далеко, и возможные проблемы пугают его. Но происходит неожиданное - умирает прокурор. Чичиков ничего не знает о том, что происходит, поскольку болен. Спустя три дня, вышедши из дому, он обнаруживает, что его либо нигде не принимают, либо принимают как-то странно. Ноздрев сообщает ему, что в городе считают его фальшивомонетчиком, что он собирался похитить дочь губернатора, что по его вине скончался прокурор. Чичиков приказывает укладывать вещи.
ГЛАВА 11
Утром Чичиков долго не может выехать из города - он проспал, бричку не заложили, лошади не подкованы. Уехать получается только ближе к вечеру. На пути Чичиков встречает похоронную процессию - хоронят прокурора. За гробом идут все чиновники, каждый из которых думает о новом генерал-губернаторе и своих взаимоотношениях с ним. Чичиков выезжает из города. Далее - лирическое отступление о России. «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса... Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»
Автор рассуждает о герое произведения и о происхождении Чичикова. Его родители - дворяне, но он не похож на них. Отец Чичикова отправил сына в город к старенькой родственнице, чтобы он поступил в училище. Отец дал сыну напутствия, которым он строго следовал в жизни, - угождать начальству, водиться только с богатыми, не делиться ни с кем, копить деньги. Особых талантов за ним не замечалось, но у него был «практический ум». Чичиков еще мальчиком умел заработать - продавал угощения, показывал за деньги дрессированную мышь. Он угождал учителям, начальству, потому и закончил школу с золотым аттестатом. Его отец умирает, и Чичиков, продав домишко отца, поступает на службуХОн предает выгнанного из школы учителя, который рассчитывал на подделку любимого ученика. Чичиков служит, во всем стремясь угодить начальству, даже ухаживает за его некрасивой дочерью, намекает на свадьбу. Добирается продвижения по службе и не женится. Вскоре Чичиков входит в комиссию для построения казенного сооружения, но здание, на которое выделено много денег, строится только на бумаге. Новый начальник Чичикова возненавидел подчиненного, и ему пришлось все начинать сначала. Он поступает на службу на таможню, где обнаруживается его способность к обыскам. Его повышают, и Чичиков представляет проект по поимке контрабандистов, с которыми в то же время успевает вступить в сговор и получить от них много денег. Но Чичиков ссорится с товарищем, с которым делился, и обоих отдают под суд. Чичиков успевает спасти часть денег, начинает все с нуля в должности поверенного. Ему приходит в голову идея о покупке мертвых душ, которых можно в будущем заложить в банк под видом живых, и, получив ссуду, скрыться.
Автор размышляет о том, как могут читатели отнестись к Чичикову, вспоминает притчу о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче, сыне и отце. Бытие отца обращено в умозрительную сторону, сын же буянит. Кифу Мокиевича просят унять сына, но он не желает ни во что вмешиваться: «Уж если он и останется собакой, так пусть же не от меня об этом узнают, пусть не я выдал его».
В финале поэмы бричка быстро едет по дороге. «И какой же русский не любит быстрой езды?» «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да молотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.
Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли,
и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
В письме к Жуковскому Гоголь пишет, что главной своей задачей в поэме видит изобразить «всю Русь». Поэма написана в форме путешествия, и отдельные отрывки жизни России объединяются в общее целое. Одна из главных задач Гоголя в «Мертвых душах» - показать типические характеры в типических обстоятельствах, то есть достоверно отобразить современность - период кризиса крепостничества в России. Ключевой ориентированностью в изображении помещиков являются сатирическое описание, социальная типизация, критическая направленность. Жизнь господствующего класса и крестьян дана Гоголем без идеализации, реалистически.
Чиновники собрались у полицмейстера, чтобы решить, что дальше делать. Назначение нового генерал-губернатора и разросшиеся слухи совершенно выбили многих из колеи. Все боялись за свои места. Стали гадать, кто такой Чичиков. Кто-то утверждал, что он - изготовитель государственных ассигнаций, другие причисляли его к чиновникам генерал-губернаторской канцелярии, кто-то даже заподозрил в Павле Ивановиче разбойника. Наконец почтмейстер выдвинул версию, что Чичиков - это не кто иной, как капитан Копейкин. Почтмейстер рассказал, что во времена кампании двенадцатого года капитану Копейкину во время войны оторвало ногу и руку. В силу своей инвалидности этот человек не мог зарабатывать себе на жизнь, поэтому он отправился в Петербург. Копейкин собирался просить монаршей милости. Устроился инвалид в трактире за рубль в сутки, порасспросил знающих людей и отправился в высшую комиссию. Четыре часа прождал Копейкин в приемной, пока не вышел адъютант и не сообщил, что генерал сейчас выйдет. А народ набился не маленький: все полковники да чиновники. Вдруг заволновались все, а потом наступила мертвая тишина. Вышел генерал. Копейкину удалось представиться генералу, и тот сказал ему, чтобы пришел на днях. Капитан обрадовался и даже немного кутнул в этот вечер. Через три дня он снова отправился к министру. Тот узнал его, однако сказал, что помочь ничем не может, здесь нужно ждать приезда государя, которого нет в городе. Копейкин оказался в неопределенном положении. Стал он приходить в комиссию каждый день, однако его уже не принимали. Постепенно заканчивались деньги, инвалид стал голодать. Наконец обманным путем Копейкин снова проскочил к генералу. Однако ничего не добился, министр посоветовал ему самому искать средства к существованию и терпеливо ожидать решения. Капитан пошел на крайние меры и заявил, что никуда не уйдет из канцелярии. Тогда инвалида за казенный счет водворили на его постоянное место жительства. Далее следы Копейкина теряются, однако ж месяца через два в рязанских лесах появилась шайка разбойников, атаманом которой был инвалид.
Полицмейстер прервал рассказчика, указав, что у Копейкина не было ни руки, ни ноги, а Чичиков в этом плане совершенно нормален. Сначала почтмейстер сам обозвал себя телятиной, однако потом стал выкручиваться, доказывая, что в Англии и не такие протезы достать можно. Его дружно осадили. Далее последовали версии одна невероятнее другой.
Договорились до того, что Чичиков - это переодетый Наполеон, которого выпустили с острова Елены. Конечно, этому чиновники не поверили, хотя и признали, что в профиль Павел Иванович и на самом деле напоминает Наполеона.
Чиновники решили узнать что-нибудь о Чичикове у Ноздрева. Тот решительно заявил, что гость - шпион, что он сам сидел с ним за одной партой в школе и что того уже тогда дразнили фискалом. Еще помещик поведал, что Павел Иванович - фальшивомонетчик и что он на самом деле хотел увезти губернаторскую дочку, в чем ему и помогал сам Ноздрев. Когда чиновники заикнулись о Наполеоне, помещик понес такую околесицу, что собравшиеся уже сами не рады были. Чиновники разошлись еще более озадаченные. Все происходящее настолько потрясло прокурора, что он неожиданно умер.
Чичиков ничего не знал о последних событиях, поскольку получил легкую простуду и несколько дней сидел дома. Никто не приехал навестить больного, что несколько удивило Павла Ивановича. Почувствовав себя лучше, гость отправился с визитами. В домах чиновников его либо вообще не приняли, либо приняли как-то странно. Возвращаясь домой, Чичиков встретил Ноздрева, который поведал ему о происходящих событиях. Павел Иванович избавился от помещика и приказал Селифану быть готовым на заре.
Глава 7 «Мертвых душ» открывается известным рассуждением Гоголя о том, как счастлив писатель, который воспевает одни лишь прекрасные и величественные образы. Все чтут его великим творцом, при имени его сладостно трепещут пылкие и молодые сердца. Иная судьба у того, кто дерзнул вызвать перед читательскими очами всю страшную, потрясающую тину мелочей, всю глубину скучных повседневных характеров – и выставил их выпукло и ярко на всенародные очи. Критика и общество упрекнут его, не признав, что равно чудны стекла, озирающие солнца и передающие движенья незамеченных насекомых. Сурово поприще того, кто озирает людскую жизнь сквозь видный миру смех и незримые ему слезы!
Далее Гоголь возвращается к сюжету поэмы. Проснувшись в гостинице наутро после визита к Плюшкину , Чичиков с удовольствием вспомнил: у него теперь без малого четыреста душ, хотя и мертвых. Заключённые с продавцами крестьян сделки сегодня предстояло утвердить законным порядком. Чичиков сам принялся писать нужные для подачи в гражданскую палату документы, разбирая списки, полученные от Коробочки , Собакевича и Плюшкина. Глядя на имена и фамилии умерших крепостных, он старался представить, какова была судьба каждого из них. (См. Список крестьян (лирическое отступление) .)
Близ полудня Чичиков оделся и пошёл в палату. Невдалеке от неё он встретил приехавшего оформить купчую Манилова , который заключил его в объятия и по своему обыкновению рассыпался в самых сладких комплиментах. Манилов подал Чичикову свой список крестьян, который жена его искусно обрамила красивой каёмкой.
Стоявшая на центральной площади города палата представляла собой трёхэтажный дом, весь белый, как мел, вероятно, для изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей. Внутри усердно корпело над бумагами множество чиновников . Шум от перьев был большой и походил на то, как будто бы несколько телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими листьями.
Чиновники собрались у полицмейстера, чтобы решить, что дальше делать. Назначение нового генерал-губернатора и разросшиеся слухи совершенно выбили многих из колеи. Все боялись за свои места. Стали гадать, кто такой Чичиков. Кто-то утверждал, что он - изготовитель государственных ассигнаций, другие причисляли его к чиновникам генерал-губернаторской канцелярии, кто-то даже заподозрил в Павле Ивановиче разбойника. Наконец почтмейстер выдвинул версию, что Чичиков - это не кто иной, как капитан Копейкин. Почтмейстер рассказал, что во времена кампании двенадцатого года капитану Копейкину во время войны оторвало ногу и руку. В силу своей инвалидности этот человек не мог зарабатывать себе на жизнь, поэтому он отправился в Петербург. Копейкин собирался просить монаршей милости. Устроился инвалид в трактире за рубль в сутки, порасспросил знающих людей и отправился в высшую комиссию. Четыре часа прождал Копейкин в приемной, пока не вышел адъютант и не сообщил, что генерал сейчас выйдет. А народ набился не маленький: все полковники да чиновники. Вдруг заволновались все, а потом наступила мертвая тишина. Вышел генерал. Копейкину удалось представиться генералу, и тот сказал ему, чтобы пришел на днях. Капитан обрадовался и даже немного кутнул в этот вечер. Через три дня он снова отправился к министру. Тот узнал его, однако сказал, что помочь ничем не может, здесь нужно ждать приезда государя, которого нет в городе. Копейкин оказался в неопределенном положении. Стал он приходить в комиссию каждый день, однако его уже не принимали. Постепенно заканчивались деньги, инвалид стал голодать. Наконец обманным путем Копейкин снова проскочил к генералу. Однако ничего не добился, министр посоветовал ему самому искать средства к существованию и терпеливо ожидать решения. Капитан пошел на крайние меры и заявил, что никуда не уйдет из канцелярии. Тогда инвалида за казенный счет водворили на его постоянное место жительства. Далее следы Копейкина теряются, однако ж месяца через два в рязанских лесах появилась шайка разбойников, атаманом которой был инвалид.
Полицмейстер прервал рассказчика, указав, что у Копейкина не было ни руки, ни ноги, а Чичиков в этом плане совершенно нормален. Сначала почтмейстер сам обозвал себя телятиной, однако потом стал выкручиваться, доказывая, что в Англии и не такие протезы достать можно. Его дружно осадили. Далее последовали версии одна невероятнее другой.
Договорились до того, что Чичиков - это переодетый Наполеон, которого выпустили с острова Елены. Конечно, этому чиновники не поверили, хотя и признали, что в профиль Павел Иванович и на самом деле напоминает Наполеона.
Чиновники решили узнать что-нибудь о Чичикове у Ноздрева. Тот решительно заявил, что гость - шпион, что он сам сидел с ним за одной партой в школе и что того уже тогда дразнили фискалом. Еще помещик поведал, что Павел Иванович - фальшивомонетчик и что он на самом деле хотел увезти губернаторскую дочку, в чем ему и помогал сам Ноздрев. Когда чиновники заикнулись о Наполеоне, помещик понес такую околесицу, что собравшиеся уже сами не рады были. Чиновники разошлись еще более озадаченные. Все происходящее настолько потрясло прокурора, что он неожиданно умер.
Чичиков ничего не знал о последних событиях, поскольку получил легкую простуду и несколько дней сидел дома. Никто не приехал навестить больного, что несколько удивило Павла Ивановича. Почувствовав себя лучше, гость отправился с визитами. В домах чиновников его либо вообще не приняли, либо приняли как-то странно. Возвращаясь домой, Чичиков встретил Ноздрева, который поведал ему о происходящих событиях. Павел Иванович избавился от помещика и приказал Селифану быть готовым на заре.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Собравшись у полицеймейстера, уже известного читателям отца и благодетеля города, чиновники имели случай заметить друг другу, что они даже похудели от этих забот и тревог. В самом деле, назначение нового генерал-губернатора, и эти полученные бумаги такого сурьезного содержания, и эти бог знает какие слухи - все это оставило заметные следы в их лицах, и фраки на многих сделались заметно просторней. Все подалось: и председатель похудел, и инспектор врачебной управы похудел, и прокурор похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда не называвшийся по фамилии, носивший на указательном пальце перстень, который давал рассматривать дамам, даже и тот похудел. Конечно, нашлись, как и везде бывает, кое-кто неробкого десятка, которые не теряли присутствия духа, но их было весьма немного. Почтмейстер один только. Он один не изменялся в постоянно ровном характере и всегда в подобных случаях имел обыкновение говорить: "Знаем мы вас, генерал-губернаторов! Вас, может быть, три-четыре переменится, а я вот уже тридцать лет, судырь мой, сижу на одном месте". На это обыкновенно замечали другие чиновники: "Хорошо тебе, шпрехен за дейч Иван Андрейч, у тебя дело почтовое: принять да отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши присутствие часом раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует пересылать, - тут, конечно, всякий будет святой. А вот пусть к тебе повадится черт подвертываться всякий день под руку, так что вот и не хочешь брать, а он сам сует. Тебе, разумеется, сполагоря, у тебя один сынишка, а тут, брат, Прасковью Федоровну наделил бог такою благодатию, что год, то несет: либо Праскушку, либо Петрушку: тут, брат, другое запоешь". Так говорили чиновники, а можно ли в самом деле устоять против черта, об этом судить не авторское дело. В собравшемся на сей раз совете очень заметно было отсутствие той необходимой вещи, которую в простонародье называют толком. Вообще мы как-то не создались для представительных заседаний. Во всех наших собраниях, начиная от крестьянской мирской сходки до всяких возможных ученых и прочих комитетов, если в них нет одной главы, управляющей всем, присутствует препорядочная путаница. Трудно даже и сказать, почему это; видно, уже народ такой, только и удаются те совещания, которые составляются для того, чтобы помутить или пообедать, как-то: клубы и всякие воксалы на немецкую ногу. А готовность всякую минуту есть, пожалуй, на все. Мы вдруг, как ветер повеет, заведем общества благотворительные, поощрительные и невесть какие. Цель будет прекрасна, а при всем том ничего не выйдет. Может быть, это происходит оттого, что мы вдруг удовлетворяемся в самом начале и уже почитаем, что все сделано. Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального поступка задаем обед всем первым сановникам города, разумеется, на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и остается всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в распределении этой суммы еще не все члены согласны между собою, и всякий сует какую-нибудь свою куму. Впрочем, собравшееся ныне совещание было совершенно другого рода: оно образовалось вследствие необходимости. Не о каких-либо бедных или посторонних шло дело, дело касалось всякого чиновника лично, дело касалось беды, всем равно грозившей; стало быть, поневоле тут должно быть единодушнее, теснее. Но при всем том вышло черт знает что такое. Не говоря уже о разногласиях, свойственных всем советам, во мнении собравшихся обнаружилась какая-то даже непостижимая нерешительность: один говорил, что Чичиков делатель государственных ассигнаций, и потом сам прибавлял: "а может быть, и не делатель"; другой утверждал, что он чиновник генерал-губернаторской канцелярии, и тут же присовокуплял: "а впрочем, черт его знает, на лбу ведь не прочтешь". Против догадки, не переодетый ли разбойник, вооружились все; нашли, что сверх наружности, которая сама по себе была уже благонамеренна, в разговорах его ничего не было такого, которое бы показывало человека с буйными поступками. Вдруг почтмейстер, остававшийся несколько минут погруженным в какое-то размышление, вследствие ли внезапного вдохновения, осенившего его, или чего иного, вскрикнул неожиданно:
Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капитан Копейкин!
Так вы не знаете, кто такой капитан Копейкин?
Все отвечали, что никак не знают, кто таков капитан Копейкин.
Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, открывший свою табакерку только вполовину, из боязни, чтобы кто-нибудь из соседей не запустил туда своих пальцев, в чистоту которых он плохо верил и даже имел обыкновение приговаривать: "Знаем, батюшка: вы пальцами своими, может быть, невесть в какие места наведываетесь, а табак вещь, требующая чистоты". - Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, уже понюхавши табаку, - да ведь это, впрочем, если рассказать, выйдет презанимательная для какого-нибудь писателя в некотором роде целая поэма.
Все присутствующие изъявили желание узнать эту историю, или, как выразился почтмейстер, презанимательную для писателя в некотором роде целую поэму, и он начал так:
ПОВЕСТЬ О КАПИТАНЕ КОПЕЙКИНЕ
"После кампании двенадцатого года, судырь ты мой, - так начал почтмейстер, несмотря на то что в комнате сидел не один сударь, а целых шестеро, - после кампании двенадцатого года вместе с ранеными прислан был и капитан Копейкин. Под Красным ли, или под Лейпцигом, только, можете вообразить, ему оторвало руку и ногу. Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких знаете, эдаких распоряжений; этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде гораздо после. Капитан Копейкин видит: нужно работать бы, только рука-то у него, понимаете, левая. Наведался было домой к отцу; отец говорит: "Мне нечем тебя кормить, я, - можете представить себе, - сам едва достаю хлеб". Вот мой капитан Копейкин решился отправиться, судырь мой, в Петербург, чтобы просить государя, не будет ли какой монаршей милости: "что вот-де, так и так, в некотором роде, так сказать, жизнью жертвовал, проливал кровь..." Ну, как-то там, знаете, с обозами или фурами казенными, - словом, судырь мой, дотащился он кое-как до Петербурга. Ну, можете представить себе: эдакой какой-нибудь, то есть, капитан Копейкин и очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире! Вдруг перед ним свет, так сказать, некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада. Вдруг какой-нибудь эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая-нибудь Гороховая, черт возьми! или там эдакая какая-нибудь Литейная; там шпиц эдакой какой-нибудь в воздухе; мосты там висят эдаким чертом, можете представить себе, без всякого, то есть, прикосновения, - словом, Семирамида, судырь, да и полно! Понатолкался было нанять квартиры, только все это кусается страшно: гардины, шторы, чертовство такое, понимаете, ковры - Персия целиком; ногой, так сказать, попираешь капиталы. Ну просто, то есть, идешь по улице, а уж нос твой так и слышит, что пахнет тысячами; а у моего капитана Копейкина весь ассигнационный банк, понимаете, состоит из каких-нибудь десяти синюх. Ну, как-то там приютился в ревельском трактире за рубль в сутки; обед - щи, кусок битой говядины. Видит: заживаться нечего. Расспросил, куда обратиться. Говорят, есть, в некотором роде, высшая комиссия, правленье, понимаете, эдакое, и начальником генерал-аншеф такой-то. А государя, нужно вам знать, в то время не было еще в столице; войска, можете себе представить, еще не возвращались из Парижа, все было за границей. Копейкин мой, вставший поранее, поскреб себе левой рукой бороду, потому что платить цирюльнику - это составит, в некотором роде, счет, натащил на себя мундиришку и на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к самому начальнику, к вельможе. Расспросил квартиру. "Вон", - говорят, указав ему дом на Дворцовой набережной. Избенка, понимаете, мужичья: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже, - мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой; драгоценные марморы на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решиться ухватиться за нее, - словом: лаки на всем такие - в некотором роде ума помрачение Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой-нибудь; батистовые воротнички, канальство!.. Копейкин мой встащился кое-как с своей деревяшкой в приемную, прижался там в уголку себе, чтобы не толкнуть локтем, можете себе представить, какую-нибудь Америку или Индию - раззолоченную, понимаете, фарфоровую вазу эдакую. Ну, разумеется, что он настоялся там вдоволь, потому что, можете представить себе, пришел еще в такое время, когда генерал, в некотором роде, едва поднялся с постели и камердинер, может быть, поднес ему какую-нибудь серебряную лоханку для разных, понимаете, умываний эдаких. Ждет мой Копейкин часа четыре, как вот входит наконец адъютант или там другой дежурный чиновник. "Генерал, говорит, сейчас выйдет в приемную". А в приемной уж народу - как бобов на тарелке. Все это не то, что наш брат холоп, всё четвертого или пятого класса, полковники, а кое-где и толстый макарон блестит на эполете - генералитет, словом, такой. Вдруг в комнате, понимаете, пронеслась чуть заметная суета, как эфир какой-нибудь тонкий. Раздалось там и там: "шу, шу", - наконец тишина настала страшная. Вельможа входит. Ну... можете представить себе: государственный человек! В лице, так сказать... ну, сообразно с званием, понимаете.. с высоким чином... такое и выраженье, понимаете. Все, что ни было в передней, разумеется, в ту же минуту в струнку, ожидает, дрожит, ждет решенья, в некотором роде, судьбы. Министр, или вельможа, подходит к одному, к другому: "Зачем вы? зачем вы? что вам угодно? какое ваше дело?" Наконец, сударь мой, к Копейкину. Копейкин, собравшись с духом: "Так и так, ваше превосходительство: проливал кровь, лишился, в некотором роде, руки и ноги, работать не могу, осмеливаюсь просить монаршей милости". Министр видит: человек на деревяшке и правый рукав пустой пристегнут к мундиру: "Хорошо, говорит, понаведайтесь на днях". Копейкин мой выходит чуть не в восторге: одно то, что удостоился аудиенции, так сказать, с первостатейным вельможею; а другое то, что вот теперь наконец решится, в некотором роде, насчет пенсиона. В духе, понимаете, таком, подпрыгивает по тротуару. Зашел в Палкинский трактир выпить рюмку водки, пообедал, судырь мой, в Лондоне, приказал подать себе котлетку с каперсами, пулярку спросил с разными финтерлеями; спросил бутылку вина, ввечеру отправился в театр - одним словом, понимаете, кутнул. На тротуаре, видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе представить эдакой. Мой Копейкин - кровь-то, знаете, разыгралась в нем - побежал было за ней на своей деревяшке, трюх-трюх следом - "да нет, подумал, пусть после, когда получу пенсион, теперь уж я что-то расходился слишком". Вот, сударь мой, какие-нибудь через три-четыре дня является Копейкин мой снова к министру, дождался выходу. "Так и так, говорит, пришел, говорит, услышать приказ вашего высокопревосходительства по одержимым болезням и за ранами..", - и тому подобное, понимаете, в должностном слоге. Вельможа, можете вообразить, тотчас его узнал:"А, говорит, хорошо, говорит, на этот раз ничего не могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя; тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения насчет раненых, а без монаршей, так сказать, воли я ничего не могу сделать". Поклон, понимаете, и - прощайте. Копейкин, можете вообразить себе, вышел в положении самом неопределенном. Он-то уже думал, что вот ему завтра так и выдадут деньги: "На тебе, голубчик, пей да веселись"; а вместо того ему приказано ждать, да и время не назначено. Вот он совой такой вышел с крыльца, как пудель, понимаете, которого повар облил водой: и хвост у него между ног, и уши повесил. "Ну, нет, - думает себе, - пойду в другой раз, объясню, что последний кусок доедаю, - не поможете, должен умереть, в некотором роде, с голода". Словом, приходит он, судырь мой, опять на Дворцовую набережную; говорят: "Нельзя, не принимает, приходите завтра". На другой день - то же; а швейцар на него просто и смотреть не хочет. А между тем у него из синюх-то, понимаете, уж остается только одна в кармане. То, бывало, едал щи, говядины кусок, а теперь в лавочке возьмет какую-нибудь селедку или огурец соленый да хлеба на два гроша, - словом, голодает бедняга, а между тем аппетит просто волчий. Проходит мимо эдакого какого-нибудь ресторана - повар там, можете себе представить, иностранец, француз эдакой с открытой физиогномией, белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, - словом, рассупе-деликатес такой, что просто себя, то есть, съел бы от аппетита. Пройдет ли мимо Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки - по пяти рублей штучка, арбуз-громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна, и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей, - словом, на всяком шагу соблазн такой, слюнки текут, а он слышит между тем всё "завтра". Так можете вообразить себе, каково его положение: тут, с одной стороны, так сказать, семга и арбуз, а с другой-то - ему подносят все одно и то же блюдо "завтра". Наконец сделалось бедняге, в некотором роде, невтерпеж, решился во что бы то ни стало пролезть штурмом, понимаете. Дождался у подъезда, не пройдет ли еще какой проситель, и там с каким-то генералом, понимаете, проскользнул с своей деревяшкой в приемную. Вельможа, по обыкновению, выходит: "Зачем вы? Зачем вы? А! - говорит, увидевши Копейкина, - ведь я уже объявил вам, что вы должны ожидать решения"- "Помилуйте, ваше высокопревосходительство, не имею, так сказать, куска хлеба..." - "Что же делать? Я для вас ничего не могу сделать; старайтесь покамест помочь себе сами, ищите сами средств". - "Но, ваше высокопревосходительство сами можете, в некотором роде, судить, какие средства могу сыскать, не имея ни руки, ни ноги". - "Но, - говорит сановник, - согласитесь: я не могу вас содержать, в некотором роде, на свой счет; у меня много раненых, все они имеют равное право... Вооружитесь терпением. Приедет государь, я могу вам дать честное слово, что его монаршая милость вас не оставит". - "Но, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать", - говорит Копейкин, и говорит, в некотором отношении, грубо. Вельможе, понимаете, сделалось уже досадно. В самом деле: тут со всех сторон генералы ожидают решений, приказаний; дела, так сказать, важные, государственные, требующие самоскорейшего исполнения, - минута упущения может быть важна, - а тут еще привязался сбоку неотвязчивый черт. "Извините, говорит, мне некогда... меня ждут дела важнее ваших". Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и выйти. А мой Копейкин, - голод-то, знаете, пришпорил его: "Как- хотите, ваше высокопревосходительство, говорит, не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию" Ну... можете представить: отвечать таким образом вельможе, которому стоит только слово - так вот уж и полетел вверх тарашки, так что и черт тебя не отыщет.. Тут если нашему брату скажет чиновник, одним чином поменьше, подобное, так уж и грубость. Ну, а там размер-то, размер каков: генерал-аншеф и какой-нибудь капитан Копейкин! Девяносто рублей и нуль! Генерал, понимаете, больше ничего, как только взглянул, а взгляд - огнестрельное оружие: души уж нет - уж она ушла в пятки. А мой Копейкин, можете вообразить, ни с места, стоит как вкопанный. "Что же вы?" - говорит генерал и принял его, как говорится, в лопатки. Впрочем, сказать правду, обошелся он еще довольно милостиво: иной бы пугнул так, что дня три вертелась бы после того улица вверх ногами, а он сказал только: "Хорошо, говорит, если вам здесь дорого жить и вы не можете в столице покойно ожидать решенья вашей участи, так я вас вышлю на казенный счет. Позвать фельдъегеря! препроводить его на место жительства!" А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина какой-нибудь, ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков, - словом, дантист эдакой... Вот его, раба божия, схватили, сударь мой, да в тележку, с фельдъегерем. "Ну, - Копейкин думает, - по крайней мере не нужно платить прогонов, спасибо и за то". Вот он, сударь мой, едет на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждает сам себе: "Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, - хорошо, говорит, я, говорит, найду средства!" Ну, уж как только его доставили на место и куда именно привезли, ничего этого неизвестно. Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую Лету, как называют поэты. Но, позвольте, господа, вот тут-то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа. Итак, куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, судырь мой не кто другой..."
Только позволь, Иван Андреевич, - сказал вдруг, прервавши его, полицеймейстер, - ведь капитан Копейкин ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова...
Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что совершенно справедлива поговорка: "Русский человек задним умом крепок". Однако ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал было вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя было.
Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей стороны, тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумной догадкой почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно - странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: "Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!" - и вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.
Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем, призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона. Полицеймейстер, который служил в кампанию двенадцатого года и лично видел Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок. Может быть, некоторые читатели назовут все это невероятным; автор тоже в угоду им готов бы назвать все это невероятным; но, как на беду, все именно произошло так, как рассказывается, и тем еще изумительнее, что город был не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц. Впрочем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгнания французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались по крайней мере на целые восемь лет заклятыми политиками. "Московские ведомости" и "Сын отечества" зачитывались немилосердо и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое употребление. Вместо вопросов: "Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?" - говорили: "А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?" Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром. Пророк за предсказание попал, как следует, в острог, но тем не менее дело свое сделал и смутил совершенно купцов. Долго еще, во время даже самых прибыточных сделок, купцы, отправляясь в трактир запивать их чаем, поговаривали об антихристе. Многие из чиновников и благородного дворянства тоже невольно подумывали об этом и, зараженные мистицизмом, который, как известно, был тогда в большой моде, видели в каждой букве, из которых было составлено слово "Наполеон", какое-то особенное значение; многие даже открыли в нем апокалипсические цифры. Итак, ничего нет удивительного, что чиновники невольно задумались на этом пункте; скоро, однако же, спохватились, заметив, что воображение их уже чересчур рысисто и что все это не то. Думали, думали, толковали, толковали и наконец решили, что не худо бы еще расспросить хорошенько Ноздрева. Так как он первый вынес историю о мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без сомнения, знает кое-что из обстоятельств его жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев.
Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие звания: ведь очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, что ему нельзя верить ни в одном слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к нему. Поди ты сладь с человеком! не верит в бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: "Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!" Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни. Конечно, можно отчасти извинить господ чиновников действительно затруднительным их положением. Утопающий, говорят, хватается и за маленькую щепку, и у него нет в это время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не приходит ему в то время соображение в голову, и он хватается за щепку. Так и господа наши ухватились наконец и за Ноздрева. Полицеймейстер в ту же минуту написал к нему записочку пожаловать на вечер, и квартальный, в ботфортах, с привлекательным румянцем на щеках, побежал в ту же минуту, придерживая шпагу, вприскочку на квартиру Ноздрева. Ноздрев был занят важным делом; целые четыре дня уже не выходил он из комнаты, не впускал никого и получал обед в окошко, - словом, даже исхудал и позеленел. Дело требовало большой внимательности: оно состояло в подбирании из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга. Работы оставалось еще по крайней мере на две недели; во все продолжение этого времени Порфирий должен был чистить меделянскому щенку пуп особенной щеточкой и мыть его три раза на день в мыле. Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили его уединение; прежде всего он отправил квартального к черту, но, когда прочитал в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на вечер ожидают какого-то новичка, смягчился в ту ж минуту, запер комнату наскоро ключом, оделся как попало и отправился к ним. Показания, свидетельства и предположения Ноздрева представили такую резкую противоположность таковым же господ чиновников, что и последние их догадки были сбиты с толку. Это был решительно человек, для которого не существовало сомнений вовсе; и сколько у них заметно было шаткости и робости в предположениях, столько у него твердости и уверенности. Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и на старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пиявок, - то есть он хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою. На вопрос, не делатель ли он фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель, и при этом случае рассказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его доме находилось на два миллиона фальшивых ассигнаций, опечатали дом его и приставили караул, на каждую дверь по два солдата, и как Чичиков переменил их все в одну ночь, так что на другой день, когда сняли печати, увидали, что все были ассигнации настоящие. На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и правда ли, что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего, - тут он и спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже не мог придержать. Впрочем, и трудно было, потому что представились сами собою такие интересные подробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой положено было венчаться, именно деревня Трухмачевка, поп - отец Сидор, за венчание - семьдесят пять рублей, и то не согласился бы, если бы он не припугнул его, обещаясь донести на него, что перевенчал лабазника Михайла на куме, что он уступил даже свою коляску и заготовил на всех станциях переменных лошадей. Подробности дошли до того, что уже начинал называть по именам ямщиков. Попробовали было заикнуться о Наполеоне, но и сами были не рады, что попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая не только не имела никакого подобия правды, но даже просто ни на что не имела подобия, так что чиновники, вздохнувши, все отошли прочь; один только полицеймейстер долго еще слушал, думая, не будет ли по крайней мере чего-нибудь далее, но наконец и рукой махнул, сказавши: "Черт знает что такое!" И все согласились в том, что как с быком ни биться, а все молока от него не добиться. И остались чиновники еще в худшем положении, чем были прежде, и решилось дело тем, что никак не могли узнать, что такое был Чичиков. И оказалось ясно, какого рода созданье человек: мудр, умен и толков он бывает во всем, что касается других, а не себя; какими осмотрительными, твердыми советами снабдит он в трудных случаях жизни! "Экая расторопная голова! - кричит толпа. - Какой неколебимый характер!" А нанесись на эту расторопную голову какая-нибудь беда и доведись ему самому быть поставлену в трудные случаи жизни, куды делся характер, весь растерялся неколебимый муж, и вышел из него жалкий трусишка, ничтожный, слабый ребенок, или просто фетюк, как называет Ноздрев.
Все эти толки, мнения и слухи, неизвестно по какой причине, больше всего подействовали на бедного прокурора. Они подействовали на него до такой степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того ни с другого умер. Параличом ли его, или чем другим прихватило, только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь. Вскрикнули, как водится, всплеснув руками: "Ах, боже мой!" - послали за доктором, чтобы пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал. А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением. О чем покойник спрашивал, зачем он умер или зачем жил, об этом один бог ведает.
Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это невозможно, чтобы чиновники так могли сами напугать себя; создать такой вздор, так отдалиться от истины, когда даже ребенку видно, в чем дело! Так скажут многие читатели и уморят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово "дурак" и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему. Довольно из десяти сторон иметь одну глупую, чтобы быть признану дураком мимо девяти хороших. Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт на все, что делается внизу, где человеку виден только близкий предмет. И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога? Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.
Чичиков ничего обо всем этом не знал совершенно. Как нарочно, в то время он получил легкую простуду - флюс и небольшое воспаление в горле, в раздаче которых чрезвычайно щедр климат многих наших губернских городов. Чтобы не прекратилась, боже сохрани, как-нибудь жизнь без потомков, он решился лучше посидеть денька три в комнате. В продолжение сих дней он полоскал беспрестанно горло молоком с фигой, которую потом съедал, и носил привязанную к щеке подушечку из ромашки и камфары. Желая чем-нибудь занять время, он сделал несколько новых и подробных списков всем накупленным крестьянам, прочитал даже какой-то том герцогини Лавальер, отыскавшийся в чемодане, пересмотрел в ларце разные находившиеся там предметы и записочки, кое-что перечел и в другой раз, и все это прискучило ему сильно. Никак не мог он понять, что бы значило, что ни один из городских чиновников не приехал к нему хоть бы раз наведаться о здоровье, тогда как еще недавно то и дело стояли перед гостиницей дрожки - то почтмейстерские, то прокурорские, то председательские. Он пожимал только плечами, ходя по комнате. Наконец почувствовал он себя лучше и обрадовался бог знает как, когда увидел возможность выйти на свежий воздух. Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил в стакан горячей воды, вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была пора и время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув в зеркало, он уже произнес: "Эк какие пошли писать леса!" И в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев. Выбрившись, принялся он за одеванье живо и скоро, так что чуть не выпрыгнул из панталон. Наконец он был одет, вспрыснут одеколоном и, закутанный потеплее, выбрался на улицу, завязавши из предосторожности щеку. Выход его, как всякого выздоровевшего человека, был точно праздничный. Все, что ни попадалось ему, приняло вид смеющийся: и домы, и проходившие мужики, довольно, впрочем, сурьезные, из которых иной уже успел съездить своего брата в ухо. Первый визит он намерен был сделать губернатору. Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась в голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить, и он уже сам стал немного шутить и подсмеиваться над собою. В таком духе очутился он перед губернаторским подъездом. Уже стал он было в сенях поспешно сбрасывать с себя шинель, как швейцар поразил его совершенно неожиданными словами:
Не приказано принимать!
Как, что ты, ты, видно, не узнал меня? Ты всмотрись хорошенько в лицо! - говорил ему Чичиков.
Как не узнать, ведь я вас не впервой вижу, - сказал швейцар. - Да вас-то именно одних и не велено пускать, других всех можно.
Вот тебе на! отчего? почему?
Такой приказ, так уж, видно, следует, - сказал швейцар и прибавил к тому слово: "да". После чего стал перед ним совершенно непринужденно, не сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: "Эге! уж коли тебя бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой-нибудь!"
"Непонятно!" - подумал про себя Чичиков и отправился тут же к председателю палаты, но председатель палаты так смутился, увидя его, что не мог связать двух слов, и наговорил такую дрянь, что даже им обоим сделалось совестно. Уходя от него, как ни старался Чичиков изъяснить дорогою и добраться, что такое разумел председатель и насчет чего могли относиться слова его, но ничего не мог понять. Потом зашел в другим: к полицеймейстеру, к вице-губернатору, к почтмейстеру, но все или не приняли его, или приняли так странно, такой принужденный и непонятный вели разговор, так растерялись, и такая вышла бестолковщина изо всего, что он усомнился в здоровье их мозга. Попробовал было еще зайти кое к кому, чтобы узнать по крайней мере причину, и не добрался никакой причины. Как полусонный, бродил он без цели по городу, не будучи в состоянии решить, он ли сошел с ума, чиновники ли потеряли голову, во сне ли все это делается, или наяву заварилась дурь почище сна. Поздно уже, почти в сумерки, возвратился он к себе в гостиницу, из которой было вышел в таком хорошем расположении духа, и от скуки велел подать себе чаю. В задумчивости и в каком-то бессмысленном рассуждении о странности положения своего стал он разливать чай, как вдруг отворилась дверь его комнаты и предстал Ноздрев никак неожиданным образом.
Вот говорит пословица: "Для друга семь верст не околица!" - говорил он, снимая картуз. - Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью в удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Да ведь я не курю трубки, - сказал сухо Чичиков.
Пустое, будто я не знаю, что ты куряка. Эй! как, бишь, зовут твоего человека? Эй, Вахрамей, послушай!
Да не Вахрамей, а Петрушка.
Как же? да у тебя ведь прежде был Вахрамей.
Никакого не было у меня Вахрамея.
Да, точно, это у Деребина Вахрамей. Вообрази, Деребину какое счастье: тетка его поссорилась с сыном за то, что женился на крепостной, и теперь записала ему все именье. Я думаю себе, вот если бы эдакую тетку иметь для дальнейших! Да что ты, брат, так отдалился от всех, нигде не бываешь? Конечно, я знаю, что ты занят иногда учеными предметами, любишь читать (уж почему Ноздрев заключил, что герой наш занимается учеными предметами и любит почитать, этого, признаемся, мы никак не можем сказать, а Чичиков и того менее). Ах, брат Чичиков, если бы ты только увидал... вот уж, точно, была бы пища твоему сатирическому уму (почему у Чичикова был сатирический ум, это тоже неизвестно). Вообрази, брат, у купца Лихачева играли в горку, вот уж где смех был! Перепендев, который был со мною: "Вот, говорит, если бы теперь Чичиков, уж вот бы ему точно!.." (между тем Чичиков отроду не знал никакого Перепендева). А ведь признайся, брат, ведь ты, право, преподло поступил тогда со мною, помнишь, как играли в шашки, ведь я выиграл... Да, брат, ты просто поддедюлил меня. Но ведь я, черт меня знает, никак не могу сердиться. Намедни с председателем... Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что в городе все против тебя; они думают, что ты делаешь фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил им, что с тобой учился и отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю порядочную.
Я делаю фальшивые бумажки? - вскрикнул Чичиков, приподнявшись со стула.
Зачем ты, однако ж, так напугал их? - продолжал Ноздрев. - Они, черт знает, с ума сошли со страху: нарядили тебя в разбойники и в шпионы... А прокурор с испугу умер, завтра будет погребение. Ты не будешь? Они, сказать правду, боятся нового генерал-губернатора, чтобы из-за тебя чего-нибудь не вышло; а я насчет генерал-губернатора такого мнения, что если он подымет нос и заважничает, то с дворянством решительно ничего не сделает. Дворянство требует радушия, не правда ли? Конечно, можно запрятаться к себе в кабинет и не дать ни одного бала, да ведь этим что ж? Ведь этим ничего не выиграешь. А ведь ты, однако ж, Чичиков, рискованное дело затеял.
Какое рискованное дело? - спросил беспокойно Чичиков.
Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром... Впрочем, напрасно ты сделал такой выбор, я ничего в ней не наложу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
Да что ты, что ты путаешь? Как увезти губернаторскую дочку, что ты? - говорил Чичиков, выпуча глаза.
Ну, полно, брат, экой скрытный человек! Я, признаюсь, к тебе с тем пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе, коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора - все это навело на него порядочный испуг. "Ну, уж коли пошло на то, - подумал он сам в себе, - так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей".
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же час Селифана и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть часов утра выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее. Селифан произнес: "Слушаю, Павел Иванович!" - и остановился, однако ж, несколько времени у дверей, не двигаясь с места. Барин тут же велел Петрушке выдвинуть из-под кровати чемодан, покрывшийся уже порядочно пылью, и принялся укладывать вместе с ним, без большого разбора, чулки, рубашки, белье мытое и немытое, сапожные колодки, календарь... Все это укладывалось как попало; он хотел непременно быть готовым с вечера, чтобы назавтра не могло случиться никакой задержки. Селифан, постоявши минуты две у дверей, наконец очень медленно вышел из комнаты. Медленно, как только можно вообразить себе медленно, спускался он с лестницы, отпечатывая своими мокрыми сапогами следы по сходившим вниз избитым ступеням, и долго почесывал у себя рукою в затылке. Что означало это почесыванье? и что вообще оно значит? Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ? Или просто жаль оставлять отогретое уже место на людской кухне под тулупом, близ печи, да щей с городским мягким пирогом, с тем чтобы вновь тащиться под дождь, и слякоть, и всякую дорожную невзгоду? Бог весть, не угадаешь. Многое разное значит у русского народа почесыванье в затылке.
